Полный церковнославянский словарь прот. Григория Дьяченко

[1] Здесь не излишне сказать о месте славянских языков среди других языков мира и в частности в арийской (индоевропейской) семье.

По учению сравнительного языкознания, все существующие или когда-либо существовавшие языки, какими говорит человечество на земном шаре, в отношения их грамматического строя можно разделить на три основных класса: 1) языки односложные иди бессоставные; 2) языки агглютинирующие, или склеивающие и 3) языки флексивные, или изменяющиеся. Самое существенное различие этих классов заключается в свойствах корней и в способах образования слов. 1) Односложные языки (как напр., китайский, аннамский, сиамский, бирманский, тибетский) представляют самую простую, элементарную форму языков, в которой слова – суть простые, односложные, обособленные корни, не способные ни соединяться с другими корнями, ни подвергаться каким-либо изменениям, и обозначающие идеи самые общие, без указания на лица, род, число, время, вид. 2) В агглютинирующих языках (каковы напр., языки африканских, американских и австралийских дикарей, японский яз., или урало-алтайские языки) слова состоят из двух или нескольких слитых корней, из которых только один сохраняет свое действительное значение, а остальные служат суффиксами и префиксами для определения вида бытия или действия главного корня; самые же корни и здесь не могут подвергаться изменениям. Эта последняя особенность составляет характерную черту языков флексивных, которые можно рассматривать как высшую, совершеннейшую форму развития языков. В языках этого рода отношения слов между собой могут выражаться не только приставкой префиксов и суффиксов, но и переменой формы самого корня. 3) К классу флексивных языков относятся две обширные семьи языков: семито-хамитская и арийская или индоевропейская. Каждая из них отличается от другой своим запасом корней, своей флексией, своим особым строением и, нужно полагать, каждая самостоятельно, независимо от другой, пройдя периоды односложности и агглютинации, постепенно достигла фазиса флексии.

К этой отрасли языков флексивных, к системе арийской принадлежит и славянская семья языков. В состав всей системы входят следующие крупные ветви языков: 1) индийская (санскрит, пали, новоиндийские наречия, цыганские наречия); 2) иранская (зендский язык, древнеперсидский, армянский, гузварешский, парси, новоперсидский, осетинский, курдский, белуджский, афганский и др.); 3) эллинская (древнегреческие наречия, кини, новогреческий яз.); 4) итальянская (древнеиталийские языки, латинский язык, новолатинские (романские) языки); 5) кельтская; 6) германская (готский яз., скандинавские языки, верхненемецкий яз., нижненемецкие языки); 7) литовская или леттская (литовский яз., латышский яз., старопрусский яз.); 8) славянская. К арийским же языкам нужно причислить албанский язык и некоторые уже несуществующие языки, как то: иллирофракийские, дакский, скифский, малоазийские яз.: фригийский, ликийский и др.

При тех средствах, какими обладает наука в настоящее время, обстоятельная классификация арийских языков немыслима. Пока приходится удовлетвориться признанием общего исконного родства арийских языков и делением их на приведенные группы или ветви. Только по отношению к немногим ветвям можно считать доказанною их преимущественную взаимную близость. Славянскую ветвь в этом отношении нужно признать одной из счастливых. Близкое родство ее с леттскою (литовскою) ветвью составляет общепризнанный факт. Затем почти столь же несомненно, что славянские языки довольно близко стоят к иранским, индийским и германским. Отсюда следует, что при изучении славянских языков не только полезно, но и необходимо обращаться за справками к языкам указанных наиболее близких и родственных групп. Занятия славистов литовским языком в этом отношении уже ознаменовались весьма важными результатами для славянской филологии (Гейтлер, Лескип, Брикнер, Ульянов и др.) (См. подроби. в Лекц. по слав, языкозн. проф. Флоринск. 1896 г. ч. I, стр. 4–5, 9).

[2] Скажем здесь несколько слов о сродстве славянского языка с санскритским, что считаем весьма необходимым ввиду того, что мы очень часто пользовались для определения корней древнерусского и церковнославянского языка данными, почерпнутыми в трудах санскритологов. В 1853 г. Гильфердинг (еще ранее Гильфердинга, в 1845 году, М. Н. Катков напечатал свое рассуждение: “Об элементах и формах славяно-русского языка” (магистерская диссертация), в котором он за основание своих выводов принимает уже язык санскритский, сличая его с славянским) напечатать первое систематическое исследование “О сродстве языка славянского с санскритским”, в котором, между прочим, высказывает следующее положение: “изо всех родственных языков славянский и литовский имеют наибольшее сходство с санскритским. Исследование, которое мы предпринимаем, покажет, что наш язык гораздо ближе к древнейшему языку отдаленной Индии, чем к языкам соседних племен греческого и германского. Этого свойства мы не заметим ни в греческом, ни в латинском, ни в немецком, ни в кельтском, ни в албанском языках, и придем к заключению, что, кроме общего родства между языками санскритским, славянским и литовским, какое находится между всеми языками индоевропейскими, существует между ними родство ближайшее, семейное” (стр. 7). В другом месте, говоря о трудах германских лингвистов, направленных преимущественно к изучению языков греческого, латинского и немецких наречий, автор замечает: “но странно, что изо всех языков славянский в их трудах занимает последнее место. Они скорее основывают свои выводы на языке зендском, или литовском, или кельтском, чем на богатом и цветущем языке племени, занимающего восточную половину Европы. Трудно объяснить такое явление; или не могут они выучиться языку славянскому (но они могли же выучиться языку, которого никто не знал, и письмена которого даже были неизвестны – древнеперсидскому), или они теряются во множестве славянских наречий, или не хотят дотронуться до области, которую следовало бы разработать самим славянам. Как бы то ни было, сравнительное языковедение, созданное на западе немецкими учеными, не знает языка славянского: оно знает только, что есть весьма богатый язык семьи индоевропейской, известный под названием славянского. Но что это за язык, в каком он отношении к языкам родственным, – об этом не спрашивайте у языковедов наших западных соседей”.

В 1871 году проф. Харьковского университета Шерцль напечатал свой объемистый труд по сравнительной грамматике славянских и других родственных языков (В.И. Шерцль: “Сравнительная грамматика славянских и других языков”, два тома, 8⁰. Харьков, 1871 г.). О литовском языке он говорит, что этот язык “по древности звуков и по целости своей грамматики, между индоевропейскими языками настоящего времени занимает первое место. Так напр., семь санскритских падежей в нем еще сохранились (равно как и в славянских языках), удержалось и двойственное число, конечное s как обозначение именит., падежа при существительных и пр. Самая древняя форма этого языка была, так называемое, древанское или древнепрусское наречие, вымершее во второй половине XVII в.” (т. I, стр. 82). О славянском языке Шерцль выражается так: “Эта отрасль, вместе с литовской семьей, стоит в весьма близком родстве с языком санскритским, что объясняется особенно занимаемым ею пространством на востоке Европы, находящимся ближе к предполагаемому центру индоевропейских языков. (По той же причине языки кельтские, отодвинутые от востока больше остальных, удалились от древнего типа). Кроме того, в славянских языках проглядывает особое стремление придерживаться древнейших форм и полных, соответствующих им звуков, гласных и согласных. В этом отношении они совпадают с языком литовским: фонетика их стоит ближе к санскритской; по благозвучию они превосходят язык древней Индии; несовместных с духом языка накоплений согласных они избегают, особенно вставками гласных” и т. д. (стр. 87).

Передавая вкратце принятые ныне наукой общие положения об отношениях славянства к санскриту, мы не можем касаться здесь частностей этого, весьма любопытного и поучительного для народной истории вопроса. Изучая лексический и грамматический состав славянского языка в связи с санскритским, легко убедиться каждому, даже не специалисту в этой области, что славяно-литовский язык, действительно, родной, ближайший брат древнеиндийскому, что оба они выделились в первой линии из праарийского языка, или, точнее сказать, дольше всех остальных европейских языков оставались во взаимном соприкосновении и меньше всего подвергались чуждому влиянию соседних, не арийских рас. Связь эта так очевидна, что если бы не дальнейшие грамматические отступления и перестановки в значении некоторых слов, то можно бы думать, что древнеиндийский и славяно-литовский язык есть продолжение одного и того же диалекта, лишь разлученного пространством и временем.

Язык – это живая струя человеческой жизни. В устах живущего народа он не может оставаться на неподвижной точке. Как выразитель личной мысли и субъективного чувства, он продолжает беспрерывно расти и развиваться либо из собственных коренных начал, либо обогащаясь новыми словами, по мере восприятия извне новых готовых понятий. Чем ближе соприкасается народ с чужою высшею культурой, тем больше он пестрит и искажает свой язык чужими элементами. Славянский народ, очевидно, не находился в таких условиях. В его древнем языке весьма мало привходящих чужих слов, но он видоизменял и разнообразил свой лексический состав, развивая из старых корней новые оттенки значений. Так, наприм., если сравнить слово “кровь” с санскр. kravya, что значит сырое мясо, греч. ϰρέας – мясо (от санскр. – kru – крушить, повреждать), мы увидим здесь переход значений данного слова с одного понятия на другое. Из “кравья” образовались: лат. cruor и caro, а в славянском языке кровь (sanguis) и чрево. Из санскр. rudhira – кровь, красный, кровавый, образовалось русск. руда (кровь), рудый, рыжий, ruber. Здесь название крови взято по ее цвету, равно как и название металлической руды. Слово “мозг” вполне соответствует зенд. mazga, medulla. Происходит оно от санскр. masg, masgati – погружать, окунуть, нырять, т. е. погруженный в костяную полость (откуда лат. mergus, mergere и нем. Mark). В латинском языке то же слово образовалось из другого понятия: medulla от medius – средний, т. е. находящийся в средине, замкнутый в костную полость. Латинское название головного мозга, cerebrum, производят от санскр. siras или saras, что значит голова, caput, от sar – защищать, охранять, пасти, питать, зенд. sara – властелин, повелитель, царь. Таким образом, в этимологии санскр. saras и лат. cerebrum лежит идея о значении головы или головного мозга, как органа, управляющая всеми движениями и помыслами человека. То же самое должно было в свое время иметь место и в славянском языке, но у нас это первенствующее значение органа выразилось не в слове мозг, а в слове “глава”. Что же касается санс. saras, то оно нашло другое применение, подобное зендскому и ассирийскому, в слове “царь”, и притом не в смысле земного властелина, а в значении верховного, небесного существа.

Сердце по-санскр. hrd, отсюда нем. Herz, литов. sirdis, лат. cor (cor-dis), греч. ϰαρδία. Из того же санскр. слова, по-видимому, образовалось и слав. грудь, pectus, – передняя верхняя часть тела, вместилище сердца, явившееся синонимом более древнего названия “перси”. Это последнее совершенно созвучно санскр. parcu, в значении ребра.

Подобных примеров перестановки значения однозвучных слов в связи с дифференцированием условных понятий можно привести множество. Этим прежде всего начинается отклонение языков от общего их родоначальника, независимо от иноплеменных лексических наслоений. Флексии, префиксы и суффиксы и грамматические украшения, являющиеся как плоды языкосозидательного народного гения, довершают остальное. По истечении веков язык настолько уклоняется от своего прародителя, что делается для других почти совсем непонятным. Так разошлись группы и ветви языков индоевропейских.

Кроме вышеуказанных, приведем для более ясного уразумения и наглядности еще несколько таких примеров: гореть, санскритск. гарма – жар; грûвâ – грива, шея; гурус – груз; думас – дым; дурмана – дурман (раст.) (от дур – дурной и мана – дух); дру – древо; древайна, зенд. дрвена – древяный; ватара – ветер, бiд – разъединение (русск. беда); чатур – четыре; чатвâр – четвертый, кеса (волосы) – коса и гл. чесать; ошти – уста, ак, акши – око, очи; агни – огнь; адака – ездок; там – томить; тану – тонкий, тонок; тада – тогда; дина – день; брадж – брезжит, брус – бровь (сугрус – прекраснобровая, русск. белобрысая), гадус – червь, гад; индус – капля (иней вм. индей, заиндеветь); калакалас – глухой шум (колокол, калякать); ласас – ласка, пляска; ласакас – объятие и т. д.

Рожь, литов. rugis, нем. Roggen, греч. ὄρυζα. Овес, литов. aviza, лат. aveua, происходит от санскр. avaná, avas, satisfaction, от av, juvare, нем. Hafer. Пшеница от санскр. psana – пшено (от psâ, manger); нем. Weizen и лат. triticum – другого корня. Просо от санскр. picsha, nurriture, или от rasa, Hirse, др.-прусск. prassan, лат. millium. Точно так же слова: орать (пахать), лат. arare (от санскр. глаг. ar – поднимать) и молоть, греч. μύλλειν, лат. molare, индийское malanam – молотье – указывают на древнейшее их происхождение. Но еще убедительнее говорят слова: амбар, пуня и рига, взятые непосредственно с древнеиндийского и сохранившиеся только у нас. Инд. амбарам означает покров и хранилище. Пуня от инд. ny, пунами, значит: “я вею хлеб”. Рига от инд. глаг. ридж, реджами, – я жарю.

Для изображения санскритских слов употреблена в нашем “Полном церковнославянском словаре” преимущественно русская азбука с некоторыми дополнительными знаками, по системе принятой г. Коссовичем в его Санскрито-русском словаре: е, о имеют всегда значение долгих гласных; аi, аj – двоегласные, составленные из а+и, а+у; ж произносится как дж, j как латинское и немецкое i, h как лат. и нем. h, в отличие от r (g; c – звук средний между с и ш); согласные с знаком выговариваются с придыханием (б‘а, n‘а – бhа, nha).